Неточные совпадения
— К тому же Михайло-то и
раненый,
говорю. Хороший человек товарищ этот, Яков. Строгий. Все понимает. Все. Егора все ругают, а он
с Егором
говорит просто… Куда же это Егор ушел? Ума не приложу…
Но все должны были отступить, когда явился в ее замке
раненый гусарский полковник Бурмин,
с Георгием в петлице и
с интересной бледностию, как
говорили тамошние барышни.
Она молчала; наконец, взглянула на меня как будто
с упреком, и столько пронзительной боли, столько страдания было в ее взгляде, что я понял, какою кровью и без моих слов обливается теперь ее
раненое сердце. Я понял, чего стоило ей ее решение и как я мучил, резал ее моими бесполезными, поздними словами; я все это понимал и все-таки не мог удержать себя и продолжал
говорить...
Мать наскоро перевязала рану. Вид крови наполнял ей грудь жалостью, и, когда пальцы ее ощущали влажную теплоту, дрожь ужаса охватывала ее. Она молча и быстро повела
раненого полем, держа его за руку. Освободив рот, он
с усмешкой в голосе
говорил...
В первые минуты на забрызганном грязью лице его виден один испуг и какое-то притворное преждевременное выражение страдания, свойственное человеку в таком положении; но в то время, как ему приносят носилки, и он сам на здоровый бок ложится на них, вы замечаете, что выражение это сменяется выражением какой-то восторженности и высокой, невысказанной мысли: глаза горят, зубы сжимаются, голова
с усилием поднимается выше, и в то время, как его поднимают, он останавливает носилки и
с трудом, дрожащим голосом
говорит товарищам: «простите, братцы!», еще хочет сказать что-то, и видно, что хочет сказать что-то трогательное, но повторяет только еще раз: «простите, братцы!» В это время товарищ-матрос подходит к нему, надевает фуражку на голову, которую подставляет ему
раненый, и спокойно, равнодушно, размахивая руками, возвращается к своему орудию.
Вы увидите там докторов
с окровавленными по локти руками и бледными, угрюмыми физиономиями, занятых около койки, на которой,
с открытыми глазами и
говоря, как в бреду, бессмысленные, иногда простые и трогательные слова, лежит
раненый, под влиянием хлороформа.
— Да, — сказал монах, — веры мало; я после войны
с солдатами
ранеными говорил, вижу: и солдат войне не верит!
— Цел пока. Кабы не он, отбили бы. Возьмут.
С ним возьмут, — слабым голосом
говорил раненый. — Три раза водил, отбивали. В четвертый повел. В буераке сидят; патронов у них — так и сеют, так и сеют… Да нет! — вдруг злобно закричал
раненый, привстав и махая больной рукой: — Шалишь! Шалишь, проклятый!..
В это время
с быстрым неприятным шипением пролетает неприятельское ядро и ударяется во что-то; сзади слышен стон
раненого. Этот стон так странно поражает меня, что воинственная картина мгновенно теряет для меня всю свою прелесть; но никто, кроме меня, как будто не замечает этого: майор смеется, как кажется,
с большим увлечением; другой офицер совершенно спокойно повторяет начатые слова речи; генерал смотрит в противоположную сторону и со спокойнейшей улыбкой
говорит что-то по-французски.
Девочка успела рассказать все это, сползая
с нар и стоя теперь вся трепещущая, испуганная и взволнованная перед Игорем и Милицей. Огромные, разлившиеся во весь глаз, зрачки её
говорили о том ужасе, который только что пережило это юное создание. A откуда-то снизу, из-под пола, доносились глухие, протяжные стоны. Очевидно, то стонал
раненый старик-дед.
Садимся обедать.
Раненый офицер, у которого от раны в висок образовалось сведение челюстей, ест
с таким видом, как будто бы он зануздан и имеет во рту удила. Я катаю шарики из хлеба, думаю о собачьем налоге и, зная свой вспыльчивый характер, стараюсь молчать. Наденька глядит на меня
с состраданием. Окрошка, язык
с горошком, жареная курица и компот. Аппетита нет, но я из деликатности ем. После обеда, когда я один стою на террасе и курю, ко мне подходит Машенькина maman, сжимает мои руки и
говорит, задыхаясь...
— Вчера мне Давыдов
говорит: «Вы слышали про госпитали, которые сменили нас в Мукдене? За время боя через них прошло десять тысяч
раненых. Если бы нас тогда оставили в Мукдене, мы
с вами были бы теперь богатыми людьми…» Я ему
говорю: да-а, мы
с вами…
В нашем госпитале лежал один
раненый офицер из соседнего корпуса. Офицер был знатный,
с большими связями. Его приехал проведать его корпусный командир. Старый, старый старик, — как
говорили,
с громадным влиянием при дворе.
Пошел я в палату.
Раненые оживленно
говорили и расспрашивали о предсказании кромца. Быстрее света, ворвавшегося в тьму, предсказание распространилось по всей нашей армии. В окопах, в землянках, на биваках у костров, — везде солдаты
с радостными лицами
говорили о возвещенной близости замирения. Начальство всполошилось. Прошел слух, что тех, кто станет разговаривать о мире, будут вешать.
Раненый не мог
говорить и только перевел полный благодарности взгляд
с генерала на фельдшера.
Убегая из Москвы, люди этого войска захватили
с собой всё, чтò было награблено. Наполеон тоже увозил
с собой свой собственный trésor. [сокровище.] Увидав обоз, загромождавший армию, Наполеон ужаснулся (как
говорит Тьер). Но он,
с своею опытностью войны, не велел сжечь все лишние повозки, как он это сделал
с повозками маршала, подходя к Москве; он посмотрел на эти коляски и кареты, в которых ехали солдаты, и сказал, что это очень хорошо, что экипажи эти употребятся для провианта, больных и
раненых.
На одной из станций он обогнал обоз русских
раненых. Русский офицер, ведший транспорт, развалясь на передней телеге, что-то кричал, ругая грубыми словами солдата. В длинных немецких форшпанах тряслось по каменистой дороге по шести и более бледных, перевязанных и грязных
раненых. Некоторые из них
говорили (он слышал русский говор), другие ели хлеб, самые тяжелые, молча,
с кротким и болезненным детским участием, смотрели на скачущего мимо их курьера.
Князь Андрей не помнил ничего дальше: он потерял сознание от страшной боли, которую причинили ему укладывание на носилки, толчки во время движения и сондирование раны на перевязочном пункте. Он очнулся уже только в конце дня, когда его, соединив
с другими русскими
ранеными и пленными офицерами, понесли в госпиталь. На этом передвижении он чувствовал себя несколько свежее и мог оглядываться и даже
говорить.
Дворецкий, к которому обращались
с такими просьбами, хотя и жалел
раненых, решительно отказывал,
говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу.
Оба письма были из Троицы. Другое письмо было от графини. В письме этом описывались последние дни в Москве, выезд, пожар и погибель всего состояния. В письме этом между прочим графиня писала о том, что князь Андрей в числе
раненых ехал вместе
с ними. Положение его было очень опасное, но теперь доктор
говорит, что есть больше надежды. Соня и Наташа как сиделки ухаживают за ним.
Флигель-адъютант Вольцоген, тот самый, который, проезжая мимо князя Андрея,
говорил, что войну надо im Raum verlegen, [перенести в пространство,] и которого так ненавидел Багратион, во время обеда подъехал к Кутузову. Вольцоген приехал от Барклая,
с донесением о ходе дел на левом фланге. Благоразумный Барклай-де-Толли, видя толпы отбегающих
раненых и расстроенные зады армии, взвесив все обстоятельства дела, решил, что сражение проиграно, и
с этим известием прислал к главнокомандующему своего любимца.
В соседней избе лежал
раненый адъютант Раевского,
с разбитою кистью руки, и страшная боль, которую он чувствовал, заставляла его жалобно не переставая стонать, и стоны эти страшно звучали в осенней темноте ночи. В первую ночь, адъютант этот ночевал на том же дворе, на котором стояли Ростовы. Графиня
говорила, что она не могла сомкнуть глаз от этого стона и в Мытищах перешла в худшую избу только для того, чтобы быть подальше от этого
раненого.
Над всем полем, прежде столь весело-красивым,
с его блестками штыков и дымами в утреннем солнце, стояла теперь мгла сырости и дыма, и пахло странною кислотой селитры и крови. Собрались тучки, и стал накрапывать дождик на убитых, на
раненых, на испуганных и на изнуренных, и на сомневающихся людей. Как будто он
говорил: «Довольно, довольно, люди. Перестаньте… Опомнитесь. Что̀ вы делаете?»